Мистика, да и только! - Владимир Маталасов

– Держи его! – ревела толпа сквозь грохот выстрелов и взрывов. – Стой! Варфоломе-ей…

Всевидящий вздрогнул и… проснулся. Он восседал на своём рабочем месте, а над ним стоял его коллега Евсей Всеслышащий и тормошил за плечо.

– Варфоломей! Конец работы, пора домой.

– Я что, заснул?

– Как видишь.

– Ну надо же было такой фигне присниться: пересказать кому, не поверят. И долго спал?

– Да нет, минут пять, не больше. Иди сдавай отчёт начальству, и шуруем домой.

За окном неистовствовала непогода. Крупные капли дождя картечью били о подоконник. Небо было полностью затянуто грозовыми тучами.

– Иду, – отозвался Варфоломей, – вот только окно закрою.

Он встал и подошёл к окну. В это самое время где-то наверху сверкнул мощный грозовой разряд, озарив всё небо и громыхнув сотнями децибел. И тут все с превеликим ужасом увидели, как в окно просунулось какое-то мерзкое, хоботообразное щупальце, несколько раз обернулось вокруг тела несчастного и тут же исчезло вместе с ним в неизвестном направлении…

Дачники

Блюди, блюдь соблюдая!

На дачный посёлок Дубоедово опускался тихий летний вечер. Природа постепенно отходила к упокоению после изнурительного полуденного зноя. Дачные строения, утопавшие в зелени садов, казались какими-то игрушечными, сказочными. Было что-то уютное, патриархальное в симфонии строений, звуков и запахов.

На одной из улочек под названием «Продольно-поперечная», в палисаднике одного из домов, сидели женщины весьма преклонного возраста и судачили о чём-то своём, повседневном. Сидели они в тесном кругу, на лавочках, вокруг дымящегося самовара. Установлен он был на самодельно сработанный деревянный столик. Женщины пили чай.

Однако, вскоре неторопливая их беседа была нарушена невесть откуда появившимся соседом с улицы «Диагональной» – Илларионом Авдеичем Прилюбодеевым, – въедливым, желчным и ехидным стариком.

– Темна вода в облацех! – вздрогнув от неожиданности, вымолвила одна из старушек и мелко перекрестилась. – Лёгок на помине!

– А вы, Илларион Авдеич, у нас на слуху и во языцех, – вторила ей другая.

– Привет этому уголку невинности и целомудрия! – поприветствовал нежданный гость. – Публикум собрался и расходиться не хочут.

– Ступай, ступай себе дале! – прозвучало в ответ. – Планомерной тебе, гордой поступи на пути витиеватом.

– Тебе, как я посмотрю, Лукерья, пальца в рот не клади, – заметил Илларион Авдеич, усмехаясь. – Как здоровьице-то?

– Не жаловаюсь! – ответила та.

– А твоё, Авдотья, как самочувствие? – обратился он к старушке в белом платочке в синий горошек.

– Не дождёшься! – со строгим выражением лица молвила женщина, не глядя в его сторону.

– Ах, какой полонез с репримандом. А я в вашу компанию «тяжмашпроммосметлом», на огонёк так сказать. Принимаете? – И он без всякого согласия на то, отворил калитку и бесцеремонно подсел к Семёновне, молодящейся старушке.

Та немного отодвинулась, предоставляя ему свободное место. К тому же она оберегала себя от разного рода посягательств и поползновений с его стороны.

– Ишь, какая неприкасашка! – пожурил её дед, подсаживаясь и пододвигаясь к ней ещё на пол дюйма…

Илларион Авдеич слыл за человека весьма ворчливого. Вечно был чем-то недоволен и питал различного рода жалобами вышестоящие инстанции и организации. Над молодёжью он благосклонно иронизировал. Считал её склонной к безделью и разврату, возлагая на себя роль учителя и наставника подрастающего поколения. Более взрослые слои населения он пытался учить, засыпая их потоками нравоучений. К представителям же своего поколения он относился свысока, снисходительно, в силу тех обстоятельств, что имел неоконченное высшее образование. Уверял соседей в своём дворянском происхождении по линии отца. Следовательно считал себя представителем высшей касты, то есть, как он любил говаривать – «белой костью».

Особенно он слыл мастаком по линии нравственности. Правда, слова его в этом отношении как-то резко расходились с делом. В свои семьдесят лет он был неравнодушен к женскому полу. Он мог позволить себе походя ущипнуть особу женского пола или же дёрнуть её за юбку. Справедливость подобных действий объяснял стремлением указать на непозволительность ношения брюк и миниюбок.

– Ну ты смотрика-ся, – возмущался он в подобных случаях. – Свет перевернулся. Бабы все в брюки перенарядилися, мужики – в юбки. Какую-то любовь однополую придумали. Срам, да и только! В наши-то годы об этом не только и речи не могло быть, а даже и подумать-то было страшно, ибо то – вопиюще. Всё было благопристойно, чинно, без всяких там философиев. На то Господь Бог и создал мужчину с женщиной, чтобы разница чувствовалась. Мужчине он дал силу и ум, а женщине – всё остальное: всякие там прелести с причиндалиями, и – длинный язык…

Так Илларион Авдеич частенько разглагольствовал, сидя на лавочке в оточении сверстниц. Те коротали вечернее время за всяческими разговорами и находили большое удовольствие в том за чашкой чая. В общем, это была весьма противоречивая личность…

Вот и сейчас, услышав, что речь идёт о молодёжи, он не преминул вставить в разговор и своё веское слово.

– Чтобы у всех на виду обниматься да целоваться, в наше время было, извините, ни-ни. Чуть что, иди сюда. Отвечай по комсомольской линии за порочащее комсомольское звание поведение.

Разговаривая, он пил чай с длинными прихлёбами, перемежающимися громким чавканьем.

– А на пляжах что творится! – продолжал негодовать незваный гость. – Нет на них бальзама секущего. Понапридумывали всякие там пирсинги, тату. Чего только одни – как их там, – стрингеры, кажись, стоют. Тьфу! Противно смотреть!

– А ты и не смотри, – посоветовала одна из старушек. – Чего зенки-то свои пялить на молодух? Аль не догулял, видать, паршивец этакий!

– Ты, Настасья, говори-говори, да не заговаривайся. Я блюду честь свою смолоду. Человек я положительный, тверёзый, непорочен и чист, как тот кристалл алмазный.

– Оно по тебе и видно, – вступилась за Настасью её подружка Марфа Лукинична. – Хлюст ты хороший в свои семьдесят-то, пересмешник. Всё никак не угомонишься.

– Я ей про Фому, а она мне тут про Ерёму, – раздосадовано покачал головой Прелюбодеев. – Это вы потому такого суждения обо мне, что когда-то каждая из вас добивалась моего расположения и внимания, а я как тот рыбак всё терпеливо выжидал случая…

– …покеда поплавок твой с обома грузилами на дно не опустится, – не дав договорить, съязвила Авдотья Никитична, по причине чего вся женская половина так и прыснула в кулак.

– Я категорически возмущён. Но, смею доложить: чего только стоила одна Дамба Каланчевская. Не женщина, скажу вам, а блуждающая шаровая молния, – старался досадить своим сверстницам Илларион Авдеич, при этом верхней губой он улыбался, нижней – плакал. – Ведь что такое женщина? Женщина – это друг человека…

– Друзья человека в лесу бегают! – уточнила Марья Семёновна, отодвигаясь от своего соседа чем можно дальше. – А вам не кажется, бабоньки, что чем-то пахнет?

Все потянули носами.

– А ведь и вправду чем-то пахнет, – подтвердила Наталья Петровна.

– Пахнет обыкновенно! – пожал плечами Илларион Матвеич.

– Вот что значит «своё»! – с лукавинкой в глазах молвила Лукерья Ивановна, и всё женское окружение тихо засмеялось.

– Смейтесь, смейтесь, – обиделся старик. – Вот задам всем вам здесь фернапиксу, будете знать. Взять хотя бы тебя, Семёновна. Хоть ты убога и немощна в свои шестьдесят восемь, однако видал, как ты свои глазенапа на своего соседа пялила.

– Это ещё на какого такого соседа? – возмутилась старушка. – Что ты всякую чушь с ересью мелешь? Иди лучше, поцелуйся с верблюдом! Людей постыдился бы и Бога побоялся, пакостник ты этакой!

– А вот на такого. На художника патлатого, портретиста-авангардиста.

– И вовсе он не авангардист, а импрессионист, – поспешила уточнить Авдотья Никитична.

– Много ты понимаешь! – пробубнил под нос Прилюбодеев.

– Кстати. У него какие-то имя и фамилия чудные, – заметила Марфа Лукинична.

– Это точно! – оживился старик. – Лимонадион Анапестович Натюрмортов. – А вот и оне, собственной персоналией! – вдруг весело воскликнул Илларион Авдеич, ещё издали заприметив приближавшуюся высокую, худощавую фигуру мужчины лет тридцати пяти с ниспадавшей на плечи длинной копной волос.

Это был подающий надежды художник, имевший успех на выставках и у женщин. Рядом шагала модно одетая девушка с изящной фигурой, в яркокрасном платье, испещрённом цифрами и элементарными математическими формулами. На лице её лежал густой слой румяны, а банановые губы были ярко накрашены. Она улыбалась и кокетливо щурила глазки.